Вместо обнимающего, теплого поста, который мне хотелось написать, пока я тут сижу в пледе с пневмонией в обнимку, будет опять что-то непонятное.
Вопрос – почему родственники (Васи, Пети, Леопольды и Агриппины) ничего не делали, мне задают каждый день. На этот вопрос четыре варианта ответа, всего четыре.
Первый – родственников нет.
Второй – родственники такие, что лучше бы их не было.
Третий – родственники сами тяжелобольные или совсем старенькие.
Четвертый – системная травма восприятия.
По первым трем пунктам мне особо и нечего сказать, вы лучше меня знаете, что жизнь такова и не у всех родители доживают до старости, не у всех они есть, не у всех они образцовые, и не у всех отношения с родней такие, что родня будет бороться. Думаю, вы сами можете накидать мне историй про такого рода проблемы, столько, что сам Феликс Лопе де Вега Карпьо с завистью бы вздохнул. Поэтому я разберу лишь четвертый вариант.
Травма.
Независимо от того, были ли близкие свидетелями травмы или нет, получив сообщение, они переживают шок. Последнее время мы все страдали от травмы свидетеля. И к нам много обращались с вопросом, как с ней справиться, потому что вот нервы, аутоиммунка, сон, психосоматика, короче – плохо. И это травма свидетеля, то есть опосредованная травма, а тут родной человек – ребенок, супруг, родитель…
Ты сидишь где-нибудь поближе к операционной, куда только допустят. Ловишь каждый шорох, пытаешься понять, это та бригада выходит из операционной, это тот врач, это он сейчас скажет тебе, что все обошлось… долгие часы ожидания, ни есть, ни пить, ни в туалет. Страшно дышать, страшно опустить глаза в телефон, просто страшно, вообще страшно.
Поверх этого страха, глазурью разливается – “не может быть, все будет хорошо, все обойдется”. Но внутри, как эскимо в хрупком шоколаде, страх в безумной надежде. Кажется, что шоколад надежно покрывает эскимо, но едва коснуться его, он тает. Так и надежда, едва коснуться ее, сдержанным взглядом врача, молчанием, словами, вопросом, сочувствием, и она тает. Тает, а из-под нее лезет страх.
В этот момент близкие настолько не защищены, что любое слово с губ врача молниеносно прописывается в мозгу. Ты смотришь и пытаешься читать не просто между строк, между вдохом и выдохом врача пытаешься прочесть – “все будет хорошо”. А если не считывается, так сам допишешь. Потому что нужно за что-то держаться.
Потом начинаются дни реанимации, комы, когда каждый день нужно на что-то надеяться, показатели то лучше, то хуже, новые витки сепсиса, то погружают в искусственную кому, то из нее выгружают. И близкие также ныряют из надежды в отчаяние и обратно, иногда по три раза на день. И ты веришь каждому слову врача, ты не можешь не верить.
И вот когда реанимация позади, когда можно прикоснуться, погладить по руке, протереть лоб салфеткой, тебя отпускает. Но прописанное намертво доверие к врачу никуда не уйдет. Оно еще долго будет и помогать, и мешать. Почему?
Потому что смотрите какая история – врач, травматолог, нейрохирург, вертебролог, неважно какой – видит пациента сколько? Неделю? Месяц? Три месяца? А дальше? Кто видит наших подопечных дольше? Кто видит, как меняется прогноз в зависимости от того, как зарастают пролежни? Кто видит изменения прогноза в зависимости от того, как пациент набирает вес? Да собственно никто. Наши врачи, прекрасные, уставшие, спасающие наши жизни, не видят наших подопечных каждый день.
Когда я впервые отправила оперировавшему Никиту врачу видосик, где Никита встает на колени, он набрал меня быстрей, чем я успела дописать – “Владимир, посмотрите, что Никита…”
– Этого не может быть, не может!!!
Да, не может. Но есть. Потому что хирург, выписывая вас, прощается с вами скорее всего навсегда. Потому что вопреки осколку, распоровшему спинной мозг, вопреки восьми месяцам сепсиса и огромным пролежням, кажется, что раз за пять лет не встал, то уже никогда. Но потом вспоминаешь, что два года из пяти ушли на борьбу за жизнь, а не на реабилитацию. И ты перестанешь верить, если рядом нет того, кто скажет:
– Чушь это все, смотри, у Петровича через шесть лет после травмы заработали ноги, значит и у тебя заработают.
И вот в итоге, родственники оказываются один на один с участковым терапевтом. Уставшим, задолбавшимся писать писанину, ходить по вызовам, четвертым участковым терапевтом за три года. И они ему верят, очень верят, до слез, до крика, но чему именно? Тому, что трахеотомические трубки остаются на всю жизнь. А откуда терапевт это знает? Он же и вас-то видит раз в три месяца, а таких вот пациентов у него на участке один, ну может два. А бывает так:
– Доктор, а какой у меня прогноз?
– Ой, не знаю, ты у меня второй такой за всю практику, – вздыхает терапевт лет 65.
Сейчас очень круто развивается паллиативная медицина, но вот недавняя поездка в областной центр, миллионник, да, я опять про Челябинск – участковый терапевт не знает, что его пациентке положен паллиативный статус, с паллиативными врачами и выездным постом на дому, регулярные госпитализации в прекрасное паллиативное отделение, где работает крутая молодая команда врачей, умеющих работать с респираторными проблемами лежачих пациентов.
Но откуда бы терапевту это знать? Наверное, из того, что говорит начальство на планерках, из рассылок Минздрава, из текущих лекций в рамках ФНМО. Но сил на все это нет, желания нет и вообще кому это все надо.
А родственникам откуда это знать? От участкового терапевта, которому неохота давать направление на врачебную комиссию, потому что с бумажками замордуют, потому что отсидел свое время и домой. Помножьте это на ту самую слепую веру врачу, боль, вписанной в нервы, ведь именно врач спас в, казалось бы, невероятной ситуации, собрал по частям. Вот и все.
Получается, в близких годами вколачивается безнадёга и уверенность в том, что их родной человек приговорён, что надежда стаяла совсем, остался только промозглый, пахнущий мертвечиной страх.
Так близкие инвалида становятся его тюремщиками, а врачи палачами. И никто тут не виноват. И родных жалко до слез, хочется обнять и плакать. И врачей жаль, и себя жаль. Но на жалости далеко не уедешь.
И вот хорошо, если приедет такая городская сумасшедшая типа меня и начнет мутить воду. Но как найти силы поверить какой-то тетке из какой-то «Метелицы»? Кругом мошенники, разводилово, аферисты, а врачи сказали, что шансов нет.
И знаете иногда у психики просто нет ресурса, чтобы побороться. Вроде бы да, все складно, и вроде бы затеплилось что-то, но силы поверить больше нет. Я часто вижу настолько уставших родителей, что они не могут дать шанс своему ребёнку, у них просто нет больше внутреннего ресурса разрешить себе еще одну надежду, потому что потом может быть еще одно разочарование.
К чему я все это – к тому, что лучше поддержать, чем упрекнуть, к тому, что нужно беречь своих близких, беречь наших врачей, беречь себя. И все же, сдаваться можно только когда пришла смерть. Пока человек жив, есть за что бороться. Но самое главное не говорить:
– А как они до такого довели!
Да вот собственно не довели, а дошли вместе, а иногда доползли на последнем издыхании. Выходить человека после травмы позвоночника, на мой взгляд, это как прыгать через горящий обруч наперегонки со львом. Рано или поздно ты просто рухнешь и сгоришь, повиснув на это самом обруче. Ты просто сгоришь напрочь, если нет поддержки извне.