В прошлой части материала мы начали рассказывать о том, как бывшие сотрудники фондов и помогающих организаций рассказали нам о проблемах в коллективе и нездоровых отношения с руководителями. Сегодня — вторая история на эту тему.
Мы в Метелице считаем, что об этом важно говорить, чтобы помогающие организации становились лучше, и мы — в том числе. Мы не осуждаем коллег из НКО, потому что не считаем, что имеем на это право, однако мы считаем важным дать площадку для высказывания людям, которые столкнулись с этическими проблемами в коллективе. Это необходимо, чтобы вычленить системные проблемы, а также дать голос тем сотрудникам и сотрудницам помогающих организаций, кто боится публично рассказать о своем опыте из-за того, что “фонд занимается благим делом”. Из соображений все той же этики мы не публикуем названия фондов и НКО в цикле этих материалов.
“Метелице” есть, куда расти, мы не совершенны, и подобные интервью обращают наше внимание прежде всего на наши собственные внутренние несовершенства.
Инга, работала в НКО, помогающей наркозависимым людям
Направленность НКО, где я работала, заключалась в помощи наркозависимым, защите прав наркопотребителей. Это как про раздачу презервативов и стерильных инструментов, так и про профилактику социально значимых заболеваний (ВИЧ, ТБ и прочее), про социальное сопровождение в медицинские учреждения, правовое сопровождение. Не все врачи берутся работать с наркопотребителями (хоть и обязаны) ввиду того, что их сложно вовлечь в лечение, поэтому это двусторонний труд — наркозависимого (например, с ВИЧ или абсцессом) следует убедить пройти терапию, а врачей порой стоит убеждать взять его на лечение.
У меня очень много друзей, которые употребляют, и я сама имею зависимость. Я узнала про снижение вреда, помощь, защиту прав, стала интересоваться всеми этими движениями в России. Так появились некоторые знакомства, связи, и как-то раз мне сообщили, что в одну организацию требуется журналист на постоянную удаленную работу.
Ожидания были самыми красочными. Это и помощь людям с близким мне стилем жизни и попадание в рабочую среду, которая, как мне казалось, лишена стигматизации, предрассудков. Я надеялась на дружественное отношение в работе к моему нейроотличию. Встретили меня очень хорошо, директору я безумно понравилась, мне дали понять, что я нужна им. И дали понять, что стигматизации относительно сотрудников нет.
Моя работа заключалась в журналистской деятельности. Я связывалась с социальными работниками, писала по их рассказам статьи, которые публиковались на отдельный сайт для отчетности. Также я взаимодействовала и с соцработниками — мониторила новости, новые законы, держала их в курсе. Позднее я стала вести телеграм-канал, чтобы информация распространялась шире. Специфика тяжелая — лавировать между законами, изучать их, следить за тем, как ты пишешь, чтобы организацию не признаки иноагентом.
Я ехала на собственном энтузиазме, я горела. Мои статьи очень нравились как коллегам, так и директору, я получала положительную обратную связь. Но директор — очень непростая личность, и тогда я закрывала глаза на его чрезмерную эмоциональность, на самом деле переходящую личные границы. Входила в понимание, зная о его тяжелом жизненном опыте. Впереди была очная встреча и на ней директор обесценил весь мой прошлый рабочий опыт, мол, ‘работала не пойми где, а теперь-то тебя взяли под крыло в хорошую организацию с хорошей зарплатой, которой у тебя никогда не было, и ты пропала бы, если бы не пришла сюда’. На самом деле разница в зарплате с прошлых мест работы составляла не более десяти тысяч, а места работы были не самыми плохими. Я, сама того не осознавая, поддалась и в самом деле стала так ощущать себя, даже поддерживать эти суждения. Поэтому поначалу казалось, что это и правда единственное мое спасение. Я позволяла кричать на меня, звонить мне по тысяче раз в день по поводу и без, я слишком открылась и рассказала много личного, что впоследствии тоже обернулось против. Я даже не виню этого человека, он действительно хотел меня спасти, он как бы горел этим. Я очень тепло к нему относилась.
Все стало разваливаться после одной из встреч. Во-первых, директор отпускал много комментариев по поводу моего внешнего вида. Оправдывался за то, как я выгляжу, перед другими, хотя им было все равно. Коллеги говорили: ‘не слушай никого и выгляди, как тебе нравится’. В какой-то момент я узнала, что умер мой соупотребитель. Мы уже не общались несколько месяцев, но я все равно очень любила этого человека. Параллельно стали ухудшаться отношения с молодым человеком. Все это породило развитие депрессивного эпизода. Страшно вспомнить, какие мысли витали в моей голове, все казалось бессмысленным. И в этот момент я не получила никакой поддержки от директора, мне просто написали ‘сочувствую’, и мы продолжили работать, как раньше. Но для меня это была настоящая травма — в первый раз столкнулась со смертью. Я ожидала, что в организации такой направленности это поймут. Я сдулась просто, ушел огонь и мотивация.
Тут-то у меня и открылись глаза на происходящее. Я поняла, что меня буквально пытаются воспитывать методом ‘кнут и пряник’. Совершила какую-то мелкую опечатку — наорать и вынести все мозги, сказать, что найдут другого студента на эту должность. Работа понравилась — похвалить и сказать, что я лучше всех предыдущих на этом месте и меня любят и ценят. На самом деле, на этом месте текучка сильная была. За год человека три-четыре сменилось. Либо их работа не устраивала директора, либо какие-то еще конфликты с ним возникали. За зарплату в 43 тысячи ожидалась безумно сильная вовлеченность. На самом деле, если человек проживает в одной из столиц, еще и снимает жилье, он не выживет на эти деньги, он в любом случае будет работать где-то еще, его ресурсов не хватит на такое количество требований.
В какой-то момент мои родители сорвались и ушли в длительный запой. Меня это добило. А директор, тем временем, убеждал меня прекратить попытки спасти их, говорил, что они уже пропали, советовал уехать из дома или вообще из города. А как я могу, если моя мать держалась несколько лет и все было хорошо, а сейчас передо мной полутруп? Бросить ее и уехать?
И вот я стала жить и работать только под бензодиазепинами, меня уже не радовала даже обратная связь от коллег, я потеряла смысл и цель. Какой смысл во всем, если мой близкий человек умер, и я его не уберегла? Если мои родители в зависимости, а я тоже не могу их спасти? А здесь еще и давят на меня на повышенных тонах. Может, он и был прав по многим пунктам, но я как личность не готова была к таким радикальным решениям, мне нужна была поддержка иного толка. Но и уйти я не могла — мучила совесть, что предам организацию, ведь на меня такие надежды возлагаются.
В тот же момент еще и сессия в университете началась. Я должна была держать в курсе о своем графике занятий, в ином случае мне могли позвонить прямо во время пар, не предупредив о звонке. Я патологически не переношу телефонные звонки, а от директора они поступали постоянно по несколько раз в день. Меня спрашивали, какие оценки получаю, высказывали негативное мнение, если это ‘тройка’.
В какой-то момент я даже действительно уехала на месяц жить в Питер из-за запоя родителей, но это не сказалось лучше на моей жизни. Это был адский месяц, я не была к этому морально готова и просто выживала. После этого месяца я и приняла решение точно уйти из организации. С самими коллегами конфликтов не было — они были очень добры ко мне, всегда давали только положительную связь о моей работе и поддерживали все, что я создавала, но прямо близко мы не общались. Возможно, мы могли бы общаться ближе, но директор плохо относился к тому, чтобы они давали мне какие-то идеи. Причина — якобы я выгорю, если со всеми буду плотно взаимодействовать. Но он не понимал, что выгорала я больше всего от взаимодействия с ним. Несмотря на то, что у нас была горизонтальная система, чрезмерная власть директора слишком сильно сказывалась. Он очень много сделал для организации. Как работник — золото. Но в плане управления людьми… деление на лучших и худших, да и все то, что я описала выше. Звонки могли быть и ночью. И вот если ты терпишь все это — ты лучший, а если пытаешься отстоять свои границы — ты худший. Такое же отношение и в плане вклада в работу. Приветствовалось, чтобы ты жертвовал даже сном ради работы. Он и сам так делал, для него это было нормально. Для него — это часть жизни, и это ожидалось от всех.
Я не восстановилась до сих пор. У меня нет энергии, перепады настроения, вспышки агрессии, навязчивые суицидальные мысли. Только недавно все-таки обратилась к психиатру и начинаю лечение. Не могу сказать, что я разочаровалась в НКО в принципе. После этого я спрашивала многих знакомых о климате в НКО, в которых они работают, у многих из них все дружественно и хорошо. Мне скорее не повезло. Но сейчас моя психика точно слишком слаба, чтобы дальше помогать людям. Я дезориентирована и пока только думаю, куда бы податься. У меня есть временная работа, она мне тоже не нравится.
Я считаю, что должно быть соблюдение личных границ и индивидуальный подход к каждому. В современном мире все не так, как было даже 20 лет назад. Мы перенасыщены информацией, этот поток сделал слабее психику большинства людей, в принципе, особенно молодежи. Это искусство управления — для каждого создать подходящие условия, чтобы получить максимум ресурса. И конечно, управляющий должен компенсировать свои личностные расстройства прежде всего, чтобы уметь грамотно работать с другими. Не повышать голос, не переходить на личности. Если нужно, где-то дать поддержку, если произошел косяк — объяснить человеческим языком. Нужно следить за выгоранием сотрудников. В крайних случаях давать послабления, лишние выходные, если сотрудник уже на грани. По крайней мере искать компромиссы, если это действительно ценный кадр, которого не хочется терять.